Собрание пьес. Книга 2 - Страница 95

Шутиха. Елевферка-то! Да и Лушка-то! Да и барышня!

Все кланяются Ремницыной и спешат ей навстречу. Лиза присела очень низко, придерживая юбочку пальчиками опущенных и разведенных рук. Ремницына ласково треплет ее по щеке. Ворожбинин и Ворожбинина берут бабушку под руки, ведут к столу, усаживают в кресло. Лиза несет бабушкин ридикюль. Сзади вкрадчиво входит приживальщик.

Ремницына. Ох, устала! Знаю, знаю, — все уж мне сказали Вукол Савич и шутиха. (Властным тоном.) Знаю, отчего эти сны, — от Елевферкиных сказов. Елевферку давно пора пробрать хорошенечко. Лушке строго сказать, чтобы не смела барышне сниться. Не уймется — наказать построже. А тебя, сударыня…

Внимательно смотрит на Лизу с неопределенным выражением не то усмешки, не то угрозы. Лиза чинно стоит перед бабушкой.

Лиза (испуганно). Я, бабушка… Простите, бабушка… Не буду, бабушка…

Ремницына. Ты, ветренница, книжки читаешь, я слышала. Отец научил, старый вольнодумец. Вышивала бы лучше бисером или синелью. От книжек сны глупые. Вышивай, — слышишь?

Лиза (робко). Слушаю, бабушка. Я и то вышиваю в пяльцах.

Ремницына. Вышиваешь, да не кончаешь. Кажется, уж скоро полгода будет, как начала подушку вышивать, а всего еще полвеночка роз вышито. Ты не думай, — ведь я все знаю, что у вас делается. Хоть и редко здесь у вас бываю, а знаю все. Уж больно ты веселая да непоседливая; своевольница ты, шалунья. Ну, я пойду, устала с вами. Ты, Наденька, и ты, Лизанька, идите-ка со мной, проводите меня, а ты, мой друг, останься. Ты мне не нужен.

Уходит вверх. Ворожбинина и Лиза ведут ее под руки. Шутиха катится горошком сбоку и немного позади них.

Ворожбинин. Что скажешь, Вукол Савич?

Приживальщик (почтительно). Высокий ум-с!

Ворожбинин. Да, вздорная бабенка, а поперечить ей нельзя. Приходится за ней ухаживать и слушаться ее. В нашей же губернии у нее собственная деревня. Все свое имение оставит Лизе, хоть и другие внуки и внучки есть. Всех больше любит нашу Лизаньку. Невелик кусок, а все же Лизаньке пригодится. Правда, побранила Лизу сегодня, да видно, что не сердится. Да и что за шалунья Лиза! Невинные детские забавы и резвости.

Приживальщик. Да как бы и могло быть иначе? Не почтите за лесть, правду скажу, у таких добрых и почтенных родителей, всеми в окрестности уважаемых не только за их любезность и радушие, но и за семейственные их добродетели, и дочка выросла на утешение.

Ворожбинин. Добродетель в жизни — первейшая наша должность. А у нашей Лизаньки — золотое сердечко, и строжить ее не за что. Да и она еще почти ребенок, только что семнадцатый год пошел. Ну, теперь я управлением займусь и свершу правосудие. (Кричит.) Эй, кто там!

Выскакивают из разных дверей казачок, лакей и девка.

— Позвать-ка Елевферия!

Вбежавшие так же быстро исчезают. За сценой слышны их удаляющиеся голоса:

— Елевферия, Елевферия к барину!

Ворожбинин. Да, все это — Елевферкин яд. Не раз уже я бранил Елевферия за его пристрастие к чтению. Повар он хороший, я им отменно доволен, но чтение требует не хамского ума. Вчера вечером бурмистр Титыч доложил мне, что к Елевферию ходят дворовые люди и девки, а он им читает Евангелие и объясняет, будто бы на том свете первые будут последними.

Приживальщик. Высокоумие, хамскому состоянию не приличное.

Ворожбинин. Это еще на том свете будет. Однако я велел Титычу сказать, чтобы к нему ходить не смели, да и он чтобы не смел читать другим и учить.

Приживальщик. Не его ума дело.

Ворожбинин. Хотел сегодня утром сам все это разобрать. Но знаю верность и преданность моих холопов, да и обуздать своеволие своих подданных всегда сумею, потому и не был обеспокоен Титычевым донесением. К утру чуть было не позабыл о нем. Быть может, так бы Елевферию и прошло на этот раз, — встал я сегодня в хорошем расположении и не склонен был судить и наказывать.

Приживальщик (умиленно). Великодушие отменное!

Ворожбинин. Но Лизин сон заставляет меня думать, что Елевфериевы речи мутят дворню. Видно, Лизаньке девки шепнули, чего ей не надобно было слушать, она, ложась спать, думала об этом, вот ей и приснилась эта белиберда, от которой пришла она в немалое расстройство.

Входит повар Елевферий, высокий, красивый, благообразный старик. Только красный нос портит его лицо. Борода старательно пробрита; бакенбарды холеные, седые, пушистые. Степенно кланяется барину в пояс, коснувшись рукой пола.

Ворожбинин (строго). Ты что же это, Елевферий, моих людей мутить вздумал? Чему ты их учишь, скажи, сделай милость!

Елевферий кланяется барину в ноги степенно, словно свершая значительный обряд.

Елевферий (поднявшись, чинно). От священного Писания изъясняю.

Ворожбинин. А кто тебя поставил изъяснять? Ты — повар, так и пеки пироги. Эй, Елевферий, смотри, не доведет тебя до добра твое пристрастие к чтению. Я и больше тебя разума имею, как господин прирожденный, да и то книг не читаю, кроме иногда книг Вольтеровых, — на что всякие книги надобны? А ты — хамово отродье, и разум у тебя худой, хоть руки у тебя и золотые. Читаемое тобой ты можешь понять превратно, отчего и сделается в тебе повреждение. Тогда куда ты годишься, сам подумай! Господам поврежденный повар опасен. А на другую работу ни на какую ты уж и не способен. (Нюхает табак.)

Елевферий. Позвольте доложить, барин, что я пустых книг не читаю, а читаю токмо то, что к спасению души относится, ища, как угодити Богу паче человек.